Неточные совпадения
Глаза его горели лихорадочным огнем. Он почти начинал бредить; беспокойная улыбка бродила на его губах. Сквозь возбужденное состояние духа уже проглядывало страшное бессилие.
Соня поняла, как он мучается. У ней тоже
голова начинала кружиться. И странно он так говорил: как будто и понятно что-то, но… «но как же! Как же! О господи!» И она ломала руки в отчаянии.
— Нет,
Соня, нет, — бормотал он, отвернувшись и свесив
голову, — не был я так голоден… я действительно хотел помочь матери, но… и это не совсем верно… не мучь меня,
Соня!
Он перекрестился несколько раз.
Соня схватила свой платок и накинула его на
голову. Это был зеленый драдедамовый платок, вероятно тот самый, про который упоминал тогда Мармеладов, «фамильный». У Раскольникова мелькнула об этом мысль, но он не спросил. Действительно, он уже сам стал чувствовать, что ужасно рассеян и как-то безобразно встревожен. Он испугался этого. Его вдруг поразило и то, что
Соня хочет уйти вместе с ним.
— Нет,
Соня, это не то! — начал он опять, вдруг поднимая
голову, как будто внезапный поворот мыслей поразил и вновь возбудил его, — это не то!
— Ох, уж не знаю! — вскрикнула
Соня почти в отчаянии и схватилась за
голову. Видно было, что эта мысль уж много-много раз в ней самой мелькала, и он только вспугнул опять эту мысль.
Я пришла тогда, — продолжала она, плача, — а покойник и говорит: «прочти мне, говорит,
Соня, у меня
голова что-то болит, прочти мне… вот книжка», — какая-то книжка у него, у Андрея Семеныча достал, у Лебезятникова, тут живет, он такие смешные книжки всё доставал.
Опять он закрыл руками лицо и склонил вниз
голову. Вдруг он побледнел, встал со стула, посмотрел на
Соню, и, ничего не выговорив, пересел машинально на ее постель.
— Да ведь и я знаю, что не вошь, — ответил он, странно смотря на нее. — А впрочем, я вру,
Соня, — прибавил он, — давно уже вру… Это все не то; ты справедливо говоришь. Совсем, совсем, совсем тут другие причины!.. Я давно ни с кем не говорил,
Соня…
Голова у меня теперь очень болит.
Он вышел.
Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и чувствовала это.
Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время мысль не приходила ей в
голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может… О господи!»
И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти к
Соне прошло по его сердцу. Как бы удивясь и испугавшись сам этого ощущения, он вдруг поднял
голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его исчезла, как призрак. Это было не то; он принял одно чувство за другое. Это только значило, что та минута пришла.
Соня упала на ее труп, обхватила ее руками и так и замерла, прильнув
головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к ногам матери и целовала их, плача навзрыд. Коля и Леня, еще не поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими руками за плечики и, уставившись один в другого глазами, вдруг вместе, разом, раскрыли рты и начали кричать. Оба еще были в костюмах: один в чалме, другая в ермолке с страусовым пером.
Он не помнил, сколько он просидел у себя, с толпившимися в
голове его неопределенными мыслями. Вдруг дверь отворилась, и вошла Авдотья Романовна. Она сперва остановилась и посмотрела на него с порога, как давеча он на
Соню; потом уже прошла и села против него на стул, на вчерашнем своем месте. Он молча и как-то без мысли посмотрел на нее.
Раскольников встал и начал ходить по комнате. Прошло с минуту.
Соня стояла, опустив руки и
голову, в страшной тоске.
Пожалей меня,
Соня, и мою бедную
голову.
Против
Сони и дочери священника сидит на зеленой муравке человек лет двадцати восьми или тридцати; на нем парусинное пальто, такие же панталоны и пикейный жилет с турецкими букетами, а на
голове ветхая студенческая фуражка с голубым околышем и просаленным дном.
(В глубине сцены
Соня повязывает платок на
голове Двоеточия. Смех. Из леса, около ковра с закусками, выходит Замыслов, берет бутылку вина и стаканы и идет к Басову, за ним идет Двоеточие, отмахиваясь руками oт
Сони.)
(Марья Львовна молча гладит руку Варвары Михайловны. Влас и
Соня тоже около нее. Рюмин нервно встряхивает
головой.)
Соня. Мамочка моя! Помнишь, — когда я, маленькая, не понимала урока и ревела, как дурочка, ты приходила ко мне, брала мою
голову на грудь себе, вот так, и баюкала меня. (Поет.)
Соня утвердительно кивает
головой.
Соня не слышит его, она стоит, печально опустив
голову.
Соня. О чем? (Кладет ей
голову на грудь.)
— Оставьте! Двадцать два, двадцать три… — ткнула пальцем
Соня чуть не в самую плешивую
голову сидевшего впереди их купца.
— Мисс Бликс! — подымите его, подымите скорее, — ему кровь бросится в
голову! — проговорила тетя
Соня.
Зизи и Паф не хотели даже слушать продолжение того, что было дальше на афишке; они оставили свои табуреты и принялись шумно играть, представляя, как будет действовать гуттаперчевый мальчик. Паф снова становился на четвереньки, подымал, как клоун, левую ногу и, усиленно пригибая язык к щеке, посматривал на всех своими киргизскими глазками, что всякий раз вызывало восклицание у тети
Сони, боявшейся, чтоб кровь не бросилась ему в
голову.
Тетя
Соня долго не могла оторваться от своего места. Склонив
голову на ладонь, она молча, не делая уже никаких замечаний, смотрела на детей, и кроткая, хотя задумчивая улыбка не покидала ее доброго лица. Давно уже оставила она мечты о себе самой: давно примирилась с неудачами жизни. И прежние мечты свои, и ум, и сердце — все это отдала она детям, так весело играющим в этой комнате, и счастлива она была их безмятежным счастьем…
Соня поникла грустно
головой и вздохнула.
Никому никогда не отказывавшая в своем религиозном усердии,
Соня, худая, сутуловатая, босая, в одной рубашке,
голыми коленями становилась на холодном полу спальной и, приказав Дуне следовать ее примеру, исступленным от молитвенного экстаза голосом, ударяя рукою в грудь, шептала вдохновенно слова всех молитв, которые только знала.
На пороге умывальной стояла уже не одна, а две черные фигуры. Плотная пожилая женщина с лицом, как две капли воды похожим на лицо Варварушки, и
Соня Кузьменко, одетая в черную скромную одежду монастырской послушницы и черным же платком, плотно окутывавшим
голову и перевязанным крест-накрест на груди. При виде Дуни она попятилась было назад, но ободряющий голос Варварушки успокоил ее.
«Как я донес букет, не понимаю, — сказал Версилов. — Мне раза три дорогой хотелось бросить его на снег и растоптать ногой… Ужасно хотелось. Пожалей меня,
Соня, и мою бедную
голову. А хотелось потому, что слишком красив. Что красивее цветка на свете из предметов? Я его несу, а тут снег и мороз. Я, впрочем, не про то: просто хотелось измять его, потому что хорош».
«Неужели ты думаешь, — говорит он
Соне, — что я, как дурак, пошел очертя
голову?
Соня, положив кудрявую
голову на руки, спит сладко, безмятежно и крепко, словно она уснула час тому назад. Уснула она нечаянно, пока другие искали копейку.
Ее ведут все гурьбой, и через какие-нибудь пять минут мамина постель представляет собой любопытное зрелище. Спит
Соня. Возле нее похрапывает Алеша. Положив на их ноги
голову, спят Гриша и Аня. Тут же, кстати, заодно примостился и кухаркин сын Андрей. Возле них валяются копейки, потерявшие свою силу впредь до новой игры. Спокойной ночи!
Соня. У меня в
голове как-то странно… Юлечка, я сегодня так счастлива, что даже скучно от счастья… Места себе не найду… Ну, давайте говорить о чем-нибудь, давайте… Вы были когда-нибудь влюблены?
— Да ты шутишь,
Соня! — удивился я, чувствуя, как свинец оставляет мои члены и как по всему телу разливается живительная легкость. — Баронессе
голову сахару и фунт чаю!.. Ах!
Соня вздохнула и недоверчиво покачала
головой.
— Ну,
Соня, — сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв
голову, опустив безжизненно-повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
— Ах, я не знаю, как всё это необычайно! — сказала
Соня, хватаясь за
голову.
— Нет, мама, я лягу тут на полу, — сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стоны адъютанта послышались из открытого окна явственнее. Она высунула
голову в сырой воздух ночи и графиня видела, как тонкая шея ее тряслась от рыданий и билась о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с
Соней.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала
головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, чтò первое представится для насмешки: над чтением
Сони, над тем, чтò скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из-под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к
Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей
голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
— Чтó горит? — спросила Наташа. — Ах, да, Москва. — И как бы для того, чтобы не обидеть
Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула
голову к окну, поглядела так, что очевидно не могла ничего видеть и опять села в свое прежнее положение.
Соня не могла больше говорить и опять спрятала
голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее
голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой.
Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
Соня глубоко, глубоко вздохнула, повела плечами и положила свою
голову на подушку, не сказав merci, как будто это само собой так сделалось.
И она целовала ее в
голову.
Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот-вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что
Соня плакала.
Соня хотела поднять
голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами,
Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
—
Соня, — сказала графиня, поднимая
голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. —
Соня, ты не напишешь Николиньке? — сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз,
Соня прочла всё, чтò разумела графиня под этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Графиня лежала на кресле, странно-неловко вытягиваясь, и билась
головой об стену.
Соня и девушки держали ее за руки.
Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густою черною косою, два раза обвивавшею ее
голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее.